В эпоху Средневековья Европа неоднократно становилась ареной разрушительных эпидемий. В русских летописных сводах наряду с упоминаниями заболеваний, поражавших князей, бояр и духовенство, содержатся ужасающие описания широкомасштабных вспышек чумы и иных инфекционных болезней, традиционно обозначавшихся в народной речи как «мор», «моровое поветрие» или «повальная болезнь».
По сведениям исследователя Н. А. Богоявленского, наибольшее число эпидемий в русских землях происходило в северо-западных регионах — прежде всего в Новгороде и Пскове. Оттуда болезнь распространялась на близлежащие города: Старую Руссу, Торжок, Тверь и другие.
Летописные источники с XI по XVIII век фиксируют 47 эпизодов массовых заражений, преимущественно начинавшихся в пограничных торговых центрах — Новгороде, Пскове, Смоленске. Эти города были тесно связаны с внешней торговлей, а следовательно — с перемещением людей и товаров, что способствовало распространению возбудителей болезней.
Одной из основных причин ранних эпидемий в русских летописях называется сибирская язва. Заболевание упоминалось под различными названиями: «углие», «возуглие», «прищь горющий», «прищ гнойный горющий». Широко распространённая эпидемия была зафиксирована, например, в Устюге в 1571 году. В XVII веке болезнь также отмечалась в Подвинье. Вспышки повторялись с завидной регулярностью, практически в каждом десятилетии каждого века.
Современники уже тогда интуитивно понимали заразность болезни. Известно, что при снятии шкур с павших животных попадание заражённой крови («руды») на повреждённые участки кожи, губы или глаза нередко вызывало заболевание. У животных наблюдались симптомы в виде отёков, распухания горла и груди, у людей — появление болезненных «опухей». Болезнь протекала стремительно, от двух до пяти дней, и часто завершалась летальным исходом.
Одна из самых смертоносных эпидемий произошла в Смоленске в 1230 году, унёсшая десятки тысяч жизней. Это подтверждает высокий уровень контагиозности инфекции и её разрушительное воздействие на население.
Осознание того, что болезнь передаётся от человека к человеку, способствовало введению изоляционных мер. Летописи упоминают о «запирании заморных мест» — изолировании улиц и домов, где находились заболевшие. При охвате эпидемией целых населённых пунктов создавались заслоны на дорогах и в лесных проходах.
Несмотря на высокую смертность и очевидную опасность, до XIV–XV веков умерших продолжали хоронить на церковных кладбищах, что лишь способствовало дальнейшему распространению инфекции. В частности, во время эпидемии 1353 года в Пскове летопись сообщает:
«Повеляху… веляху комуж своя мертвыя на церковные дворы проводите об нощь; ибо умерших утре оберется до 30-ти или боле скопится у единой церкви… тако полагаху по трое или по пяти голов во един гроб».
Только начиная с XVI века практику захоронения стали переносить за пределы населённых пунктов, особенно в случае массовой гибели населения.
Как и в странах Западной Европы, в Древней Руси эпидемии рассматривались как выражение божественного гнева, вызванного греховной жизнью народа. Считалось, что наказанию подвергается не отдельный человек, а вся община или земля. В условиях религиозного сознания Средневековья эпидемия воспринималась как неизбежное бедствие — «египетская казнь», от которой нельзя уклониться и против которой бессильно любое лечение. Попытки врачевания зачастую осуждались как вмешательство в промысел Божий.
Основным средством борьбы с морами в то время считались религиозные меры: проведение молебнов, крестные ходы, строительство «обыденных» церквей — возводимых за один день специально для защиты от эпидемии.
Несмотря на то, что летописцы воспринимали эпидемии преимущественно как проявление божественного гнева или стихийных бедствий, они тщательно фиксировали симптомы болезней. Вероятно, такие описания имели не только духовно-нравственное значение, но и практическое — они позволяли распознавать будущие вспышки недугов с аналогичными проявлениями. Об этом свидетельствует, например, запись в Псковской летописи, в которой рассказывается о неизвестной ранее эпидемии 1506 года. Летописец признаёт, что не понимает ни природу заболевания, ни его возможные последствия:
«Того же лета бысть мор во Пскове зол вельми… а мор безымянной, мряху бо людеи много».
Однако вместе с религиозным объяснением болезней существовало и более приземлённое понимание — осознание угрозы, исходящей от тел умерших. В XV веке и ранее санитарные меры включали, прежде всего, организацию захоронений. Умерших хоронили в братских могилах — « скудельницах », куда помещали тела казнённых, опальных, самоубийц и людей, погибших при несчастных случаях.
«Который человек вина опьётся или удавится… или сам себе отравит, или какое дурно над собой учинит, и тех при церкви божьей не хоронити, а над ними не отпевати, а велети класти их в убогех домех».
Скудельницы упоминались особенно часто во времена эпидемий, однако подобные захоронения существовали и в мирные периоды. Так, в XV веке в Москве функционировало кладбище для нищих и бездомных. Раз в год, в четверг седьмой недели Великого поста, москвичи собирались, чтобы засыпать старую яму и выкопать новую. Этот ритуал сопровождался молитвами, свечами и массовым участием горожан:
«И загребаху стару яму, иже копають и засыпають землею Бога ради, но вси гражане, мужи и жёны».
Подобные обычаи можно рассматривать как форму коллективной ответственности за санитарное состояние города. Однако в основе этих действий, скорее всего, лежали религиозные представления — считалось недопустимым оставлять тело христианина без захоронения. Следует отметить, что даже такие меры не всегда предотвращали дальнейшее распространение заразы: нередко тела в скудельницах оставались непогребёнными на протяжении нескольких недель.
Московская скудельница существовала вплоть до середины XVIII века. Лишь с началом масштабной чумной эпидемии 1776–1778 годов, пришедшейся на период правления Екатерины II, началось создание специализированных « чумных » кладбищ. При этом в народной памяти и топонимике Москвы сохранился след прежней практики. Скудельница размещалась на территории нынешней Марьиной Рощи и была известна как Божедомка — от словосочетания « убогие дома », обозначавшего место захоронения людей, умерших скоропостижно или без исповеди. До середины XX века улица Достоевского именовалась Новой Божедомкой, а улица Дурова — просто Божедомкой. Даже сегодня при проведении строительных работ в этом районе регулярно обнаруживаются старинные захоронения — в последний раз это произошло в 2018 году.
Поведение населения во время эпидемий зачастую отличалось беспечностью и равнодушием. В 1571 году царь распорядился организовать санитарные кордоны вокруг Костромы, однако исполнение этого приказа оказалось затруднительным. Из направленного царского послания следует, что первоначально был отправлен стольник Гвоздев-Ростовский, но он не предпринял никаких действий. В следующем письме Иван Грозный язвительно заметил:
«И ты, для которого нашего дела послан, а то забываешь, большоя бражничаешь, и ты то воруешь!».
Позже царь направил повторную грамоту, в которой упоминалась общая неготовность служилых людей ехать в заражённые районы из страха перед заболеванием. Несмотря на усилия власти, чума всё же распространилась.
Со временем взгляды как обывателей, так и представителей государственной власти на причины возникновения массовых эпидемий начали смещаться от мистических к материальным и естественнонаучным. Так, в одном из писем к царю Алексею Михайловичу, датированном 24 декабря 1664 года, придворный врач А. Энгельгард подробно рассматривал причины появления чумы. Основной, метафизической причиной эпидемии он считал:
«беспорядок в конституции времён года, когда воздух то раскаляется, то охлаждается как раз тогда, когда должен был бы разогреваться, и наоборот…»
Среди факторов, способствующих началу эпидемии, он также упоминал появление кометы, которая долгое время была видна на небосклоне и вызывала опасения не только в Московском государстве, но и в других странах.
Одним из наиболее эффективных средств борьбы с заразными болезнями в тот период считался огонь. На засеках постоянно жгли костры, а имущество умерших от болезни, включая предметы быта и одежду, сжигалось. Иногда уничтожению огнём подвергались и целые дома.
К середине XVII века в России сформировался комплекс профилактических мер, основанных на представлениях, близких к натурфилософским. Эти меры отражали распространённые в то время взгляды о роли стихий — земли, воздуха, огня и воды — в передаче и подавлении болезней. Считалось, что стихии могут не только быть источником заражения, но и служить защитой от него.
Эту точку зрения иллюстрирует описание Павлом Алеппским процедуры получения писем царём Алексеем Михайловичем:
«Всё его войско стояло на берегу большой реки, переходить через которую к ним не дозволялось никому из страны, дабы смертность не появилась среди них. Когда приходили письма к царю, то особо назначенные для того люди, стоявшие на том берегу, брали их от гонцов и перевозили на лодках, причём погружали их в воду и потом передавали другим для доставления царю. Они думали, что при передаче предметов из рук в руки зараза уничтожается, и потому-то письма погружали в воду, передавая их по обычаю франков».
В этом фрагменте отчётливо прослеживается убеждение, согласно которому болезнетворное начало ослабляется при переходе через множество рук, а вода обладает очищающими свойствами. Павел Алеппский предполагал, что подобная практика была заимствована у европейцев, и, вероятно, это соответствует действительности: соответствующие методы начали распространяться в России как раз в период активных внешнеполитических и торговых контактов с Западной Европой. В более ранних источниках древнерусской письменности такие подходы практически не описываются.
Вместе с тем, начиная с XVII века, источники всё чаще фиксируют применение огня в качестве способа дезинфекции. Документы, поступавшие из заражённых районов, передавались при помощи длинных щипцов через открытое пламя. Корреспонденция, адресованная царю, проходила многоступенчатую процедуру обеззараживания: после обжига её переписывали на чистую бумагу, передавали в другой город, где процедуру повторяли. Указом царя предусматривалось до семи таких этапов переписывания. Подобный подход объединял представления о защитной роли огня и воздуха, а также, возможно, символическое значение числа «7».
Наряду с огнём, в профилактике использовались и низкие температуры. Дома, в которых проживали умершие от инфекций, подвергались вымораживанию: двери, окна и дымоходы оставлялись открытыми на несколько недель, после чего помещения окуривали можжевельником. Подобной обработке подвергались и вещи умерших. Монеты мыли в проточной воде с применением песка.
Поведение людей в очаге инфекции регламентировалось традицией:«на ветер не ходить, а сидеть в избе топлёной и окон на ту сторону (где мор) не открывати». Знали, что чеснок может защитить от болезни, поэтому им натирали тело или жевали «беспрестани во рьте».
Многолетний народный опыт позволил выработать меры предосторожности при вспышках опасных заболеваний, включая сибирскую язву. К контролю за животными привлекались специалисты: барышники, кожевенники, пастухи и ямщики, обладающие практическими навыками в оценке состояния скота. На рынках действовали специальные зоны для торговли животными — так называемые «конские площадки». Был введён строгий запрет на контакт с павшими животными, снятие с них шкур и использование мяса. У заражённых людей лекари вскрывали воспалённые участки (корбункулы) специальными металлическими инструментами, изготовленными кузнецами. Прижигание кожи раскалённым железом также практиковалось.
Особое место в народных представлениях занимала персонификация эпидемий. Явление наделения болезней человеческими или сверхъестественными чертами восходит к древнейшим временам. Подобные образы существовали у шумеров, египтян и индийцев, а в Европе — в виде моровых дев. На территории Руси аналогичные представления активизировались в период развитого феодализма, хотя, возможно, они представляли собой отголоски более древних индоевропейских верований, укоренившихся в народной культуре.
Трудно однозначно определить природу этих образов — являются ли они пережитком дохристианских мифов, отражением самобытной духовной культуры или ответом на тяжёлые социальные и санитарные условия. Однако даже в наши дни, несмотря на достижения современной медицины и развитие технологий, элементы этих верований сохраняются в традиционной культуре многих деревень и сёл.
Это явление наблюдается не только в сельской местности — подобные утверждения проникают буквально повсюду. Один из примеров — заявление, прозвучавшее в эфире одного из ведущих федеральных телеканалов:
«Я считаю, что храмы закрывать не надо, потому что с точки зрения эпидемиологии нет никаких вопросов. Но вера – это не только передача вируса от человека к человеку, вера – это мобилизация внутреннего иммунитета, внутренних сил». — Доктор Мясников, руководитель штаба по борьбе с фейковой информацией о коронавирусе.
Рассмотрим образное представление болезней на Руси, начав с фигуры девы-лихорадки. В традиционных верованиях восточнославянских народов болезнь воспринималась не как биологический процесс, а как результат воздействия злых духов или сверхъестественных существ. Особенно тяжёлой и опасной считалась лихорадка, которую представляли в образе женщины, способной « жечь, палить, в мир ходить, христианский род трясти, знобить, мучить, тело сушить, кости ломить и жилы тянуть ».
Лихорадка изображалась по-разному: иногда — как женщина в белом, с распущенными волосами и без пояса, в других случаях — как уродливая, сгорбленная старуха с клюкой. Согласно поверьям, она стучалась в окна домов, и тот, кто открывал — заболевал. Лихорадку-веснуху, в свою очередь, ассоциировали с образом белого мотылька или бабочки.
При так называемой «железной» лихорадке человек теряет способность к движению, а при «смертельно-здравной» — болезнь считается неизлечимой. В заговорах можно встретить и другие разновидности: сухота, зевота, блевота, потягота, сонная, бледная, вешняя, водяная и пр. Эти термины демонстрируют, что в народном сознании понятие «лихорадка» охватывало гораздо более широкий круг недугов, чем принято в научной медицине. Оно включало в себя состояния, соответствующие современным диагнозам: горячка, туберкулёз, тиф и другие болезни с выраженной лихорадочной симптоматикой.
Некоторые имена лихорадок происходят из других языков и трудны для точного объяснения. Так, термин « хампоя » (или «хампея») может происходить от греческого слова, означающего «змея» или «дракона». Имя « Ахоха » вероятно связано с понятием телесной боли и страдания.
В народных источниках количество сестёр-лихорадок варьируется: обычно их семь, девять или двенадцать. Старшая из них считается наиболее опасной. В традициях Костромской губернии упоминается, что главная лихорадка отправляет своих сестёр в мир с целью « людей знобить, грешное тело мучить, белые кости крушить ».
В русском фольклоре и заговорах лихорадки нередко связывались с образами так называемых «дщерей Иродовых» — падчериц Ирода, правителя Галилеи. Они считались виновницами гибели Иоанна Предтечи. В этих источниках их называли « девами Иродовыми », « девами-трясовицами », а также « двенадцатью сёстрами дьявольскими трясовицами ». В некоторых версиях мифа Иродиада, ассоциируемая с танцовщицей, послужила основой для представления лихорадок как « плясуний » или, более конкретно, « трясуний ».
Согласно другой интерпретации, лихорадки были ниспосланы людям самим сатаной. Он якобы имеет в своём распоряжении двенадцать дочерей Ирода, которых использует как орудие мучений:«Кода дочери Ирода пришли на могилу Иоанна Предтечи, тогда внезапно раскрылась земля и поглотила их. С тех пор Иродовы дочери служат сатане, и он посылает их мучить людей. Реже лихорадку считали дочерью Каина или одной из двенадцати дочерей Соломона, «которых он проклял и которые, шатаясь по белому свету и мучаясь от проклятья, хотят, чтоб другие люди тоже мучились».
В традиционной культуре, стремясь избавиться от болезней, люди прибегали к ритуальным действиям умилостивления. Так, для устранения лихорадки готовили двенадцать пирожков, которые затем относили на перекрёсток дорог или в лесную чащу. Там их оставляли, завернув в салфетки и сопровождая специальными обрядами и заклинаниями.
Особое место среди болезней, персонифицированных в образах сестёр-лихорадок, занимали оспа и чума. Эти недуги представлялись в виде разрушительных сущностей. В народных поверьях Орловской губернии оспа описывалась как уродливая женщина с воловьими пузырями вместо глаз и ядовитым языком. Кого облизнёт – тот заболевает. Оспа с клювом и пятнает человека «щедринками» – оспенными отметинами . В Сибири её считали нечистым духом, питающимся телами умерших.
В ряде регионов существовало представление, что при « дружной » (повальной) оспе легче избежать осложнений. В этих случаях практиковались своеобразные формы народной иммунизации: родители сознательно водили детей к заболевшим, обдавали их паром от одного и того же веника, а также делили пищу с больными —, например, кормили их булкой, а объедки скармливали здоровым детям. Подобные действия представляют собой архаичную форму инокуляции, сформировавшуюся задолго до появления научной вакцинации.
Наиболее распространённым обрядом, направленным на предотвращение массового распространения болезни, было ритуальное опахивание. Суть его заключалась в создании магического защитного круга. В Нижегородской губернии, например, в условиях эпидемии женщины и девушки в количестве до сорока человек, облачённые в белые рубахи без поясов и с распущенными волосами, на заре обходили село с сохой. Одну из девушек впрягали в соху, а остальные управляли ею, ведя за оглобли.
Кроме того, одним из действенных способов очищения пространства от «мора» считалось добывание так называемого « самородного тёртого огня ». Сразу при появлении признаков эпидемии все источники огня — спички и угли — уничтожались. После этого деревенские жители собирались для получения нового огня с помощью трения: два вертикально вкопанных столба соединяли вырезом, в который вставляли палку с верёвкой и тёрли её до получения огня. Полученным огнём разжигались костры, а участники обряда с песнями бегали вокруг, прогоняя болезнь.
Погребальные обряды для умерших от эпидемий включали элементы, направленные на предотвращение заражения окружающих. Так, тела не выносили через двери, а выносили через окна — это считалось способом прекратить распространение болезни. Похоронная процессия сопровождалась девушкой, идущей впереди и рубящей землю топором, а вдова замыкала шествие, заметая следы метлой. Этот ритуал носил название « мор рубить и выметать ».
Анализ традиционных методов борьбы с болезнями в народной среде показывает, что они не только не способствовали остановке эпидемий, но часто становились фактором их ускоренного распространения. Устойчивое переплетение языческих обрядов и религиозных представлений в сочетании с отсутствием элементарных медицинских знаний нередко приводило к массовым катастрофам. Ситуация начала меняться лишь во второй половине XX века, с внедрением систематических санитарных мер и развитием научной медицины.
Прежде чем перейти к заключению, необходимо кратко осветить состояние хирургической практики в допетровский период.
Ситуация с хирургией в Древней Руси была сложной и противоречивой. Согласно медицинским сборникам (лечебникам), хирургическим методам (в том числе резанию) отводилось значительное внимание. Практиковавших хирургию условно делили по специализациям: костоправы (занимались лечением переломов и вывихов), кровопуски или рудомёты (осуществляли кровопускания), а также зубоволоки (удаляли зубы).
В медицинских руководствах описаны процедуры трепанации черепа, операций на брюшной полости и ампутаций. В качестве обезболивающих средств использовались настои мандрагоры, опийного мака и других растительных препаратов на основе вина. Обработка хирургических инструментов (пил, ножей, долот, зондов) происходила с использованием огня, что служило аналогом стерилизации. Для промывания и дезинфекции ран применяли берёзовый сок, вино, золу, а зашивание производилось нитями из льна, конопли или кишечных волокон животных.
Для извлечения металлических предметов, таких как наконечники стрел, использовали магнитный железняк. Также упоминаются оригинальные конструкции протезов, предназначенные для нижних конечностей, что свидетельствует о практическом подходе и определённой степени технологического развития в области реконструктивной хирургии.
Однако всё это – в основном теоретические представления, зафиксированные в рукописных источниках. Как же обстояли дела с хирургической практикой?
Одним из немногих достоверных свидетельств о хирургическом вмешательстве в летописных источниках можно считать упоминание о резании «желвей» у князя Святослава в 1076 году. Этот эпизод уникален для Древней Руси, однако завершился он предсказуемо – князь, как уже упоминалось, скончался.
Тем не менее, существуют материалы, позволяющие предположить, что хирургическая практика на Руси всё же имела место. Речь идёт прежде всего об археологических и палеопатологических находках. Так, М.Б. Мирский указывает на два примера: череп, найденный вблизи Каневского городища на берегу Днепра (раскопки 1892 года), и череп с признаками трепанации, обнаруженный в Белой Веже (могильник X–XI вв.). Исследователь датирует обе находки древнерусским периодом и связывает их с существованием специалистов, которых он условно называет «древнерусскими резальниками».
Однако ряд учёных высказывает сомнения в точности такой интерпретации, аргументируя это следующим:
-
Д.Н. Анучин, анализировавший трепанированный череп, датировал его исключительно по степени сохранности, при этом остальной костный материал на городище оказался сильно фрагментированным и перемешанным, что затрудняет точное определение времени захоронения;
-
По мнению ряда исследователей, трепанация на черепе из Княжьей горы была проведена уже после смерти человека, либо он умер сразу после операции, поскольку на костной ткани отсутствуют следы заживления;
-
Трудно установить этническую принадлежность трепанированного черепа из Саркела, учитывая мультикультурный состав населения Хазарского каганата, чьи традиции включали ритуальные трепанации. Это делает невозможным уверенную атрибуцию находки к древнерусскому этносу.
В целом, случаи трепанации на древнерусских некрополях чрезвычайно редки. Один из наиболее заметных эпизодов связан с некрополем средневекового Ярославля, исследованным М.В. Добровольской. Однако и здесь речь идёт о человеке с выраженными тюркскими антропологическими признаками.
Также известна находка в Дмитрове – череп мужчины в возрасте около 45–50 лет, на котором зафиксированы следы трепанации. Хотя достоверных сведений об исходе вмешательства нет, большинство специалистов считают, что операция имела лечебную цель.
Ситуация начинает заметно изменяться только к середине XVII века. Согласно документам Аптекарского приказа, в этот период хирургические вмешательства стали широко практиковаться в армейской среде – врачи, сопровождавшие военные формирования, регулярно проводили операции по лечению ранений, полученных в бою. К этому же времени относятся первые упоминания о хирургических способах лечения заболеваний глаз. Однако письменных инструкций на русском языке, описывающих подобные процедуры, обнаружено не было.
К числу относительно распространённых манипуляций, отнесённых к сфере «малой хирургии», относится процедура, известная как « заволоки ». Её суть заключалась в следующем: в области поражённого участка кожи при помощи крупной иглы создавался прокол, через который вводилась нить или тесьма. Эта манипуляция применялась для дренирования гнойных очагов или гематом и была особенно распространена в ветеринарной практике у коновалов.
М.Б. Мирский приводит широко известное свидетельство о применении «заволоков» во второй половине XVI века, когда купец Я.А. Строганов использовал данный метод для лечения Бориса Годунова после избиения, нанесённого Иваном Грозным. В его описании отмечено:
« Стогановым было у кого лечиться хирургическому мастерству». Далее он цитировал Флетчера, свидетельствующего о том, что у этой семьи были иностранные лекари, аптекари и хирурги.
Возникает вопрос, откуда Строганов получил знания о методике «заволоков»: от иностранных специалистов, приглашённых на службу, или от местных ветеринаров, активно применявших этот приём в лечении животных. Принимая во внимание, что описанный случай датируется 1574 годом, а первые упоминания об иностранных врачах в окружении Строгановых относятся к 1590-м годам, можно предположить, что изначально методика была заимствована именно у отечественных практиков.
Одной из главных причин медленного развития хирургии на Руси являлся ограниченный уровень анатомических знаний , обусловленный запретом на вскрытие человеческих тел . Зарубежные источники упоминают существование такого запрета вплоть до XVII века. Основы подобных ограничений, вероятно, кроются в религиозных убеждениях, согласно которым человек, тело которого было расчленено после смерти, не сможет воскреснуть в день Страшного суда.
Капитан Маржарет сообщает, что Борис Годунов отказался позволить бальзамирование тела датского герцога Иоанна, который прибыл в Москву с намерением жениться на дочери Годунова, Ксении. Маржарет объясняет это тем, что бальзамирование «противоречит их религии». Это отражает взгляды русских на мертвое тело, которое, по их мнению, нельзя подвергать каким-либо вмешательствам, так как бальзамирование предполагает вскрытие умершего. Такие убеждения сохранялись и позже. Так, Николас Витсен приводит рассказ медика, лечившего царя Алексея Михайловича:
Адам Олеарий подтверждает, что русские, несмотря на любовь к врачам и их искусству, негативно относятся к анатомированию трупов. Как видно, развитие хирургии в России часто шло без учета анатомических знаний, на основе эмпирического опыта. Это объясняет ограниченную эффективность деятельности «древнерусских резальников» и их малое количество. Реальный прогресс в области анатомии и хирургии на Руси произошел только в царствование Петра I.«Тогда же его [врача] с любопытством спросили о строении человеческого тела, и как это стало известно. Когда же он рассказал о вскрытии трупов, они удивились и испугались… Сам царь сказал этому доктору, что не допустит подобных вещей, и если бы в его стране такое случилось, то он отлучил бы от этого».
Заключение
Медленное внедрение европейской медицины на территории России объясняется, прежде всего, особенностями мировоззрения русских, которые воспринимали болезнь как проявление божественной воли (предопределение). Болезнь часто не считалась наказанием от Бога, а скорее воспринималась как некое указание Господа людям. «Темные силы» редко связывались с распространением болезней, их влияние ограничивалось в основном психическими расстройствами и инфекциями.Присущий русским фатализм, сформированный тяжёлыми бытовыми и социально-экономическими условиями, практически не способствовал накоплению эмпирических знаний в области медицины. Сложная экономическая и политическая ситуация на Древней Руси не давала возможности для формирования людей, занимающихся систематизацией и накоплением фундаментальных знаний.
Такая возможность возникнет только в начале XVIII века, в царствование Петра I, когда благодаря масштабным реформам Россия и её научное сообщество вскоре станут мировыми лидерами. Однако это станет возможным лишь через несколько десятилетий.
Когда перед Россией откроются горизонты величественного Средневековья Западной Европы.
Источники
Список использованной литературы:
-
1. Бужилова А.П. «Homo sapiens. История болезни». Языки славянской
культуры. М.: 2005.
2. Власова М. «Русские суеверия: Энциклопедический словарь», изд-во «Азбука» М.: 1998.
3. Васильев К.Г., Сегал А.Е. «История эпидемий в России». Государственное издательство медицинской литературы. М.: 1960.
4. Медведь А.Н. «Болезнь и больные в древней Руси: от «родомёта» до «дохтура»». Издательство Олега Абышко. СПб.:2017
5. Мифологические рассказы русских крестьян XIX – XX вв., изд-во «Пушкинский дом». СПб.: 2015.
6. Сорокина Т.С. «История медицины», издание 8-е. Издательский центр «Академия» М.: 2008.